туфель, Нелли Ивановна лежала на нижней полке и силилась заснуть. Долинин сидел напротив, курил и читал газету.

Уже больше месяца Нелли Ивановна не имела известий от Нины, а теперь даже не знала, как сообщить ей свой новый адрес.

Нина была на фронте. Это пугало Нелли Ивановну. Она представляла себе черное поле, кругом горят деревни и все время рвутся бомбы и снаряды, а среди всего этого кошмара, ее Нина тащит на носилках раненого.

«Ужас, какой ужас!»

Она открыла глаза и посмотрела на Долинина, который дремал, откинувшись на спинку сиденья. Лицо его, как прожектором, было резко освещено солнцем.

— Ты думаешь, Нина не вернётся, когда узнает, что мы на юге? — спросила она.

— Сомневаюсь, — проговорил Долинин, не открывая глаз. — Ты же знаешь, как она упряма. Вот и этот фронт, это такое сумасбродство…

— Но почему же? — Нелли Ивановне вдруг захотелось вступиться за дочь. — Ведь это же так естественно в её возрасте… И потом — она комсомолка.

Долинин открыл глаза и так удивлённо посмотрел на жену, что можно было подумать — заметил в ней что-то очень любопытное.

— Полагаю — там бы отлично обошлись и без неё, — сказал он и снова опустил веки.

Нелли Ивановна вздохнула и опять повернулась к стене.

Кто-то из первых вышедших на стоянке принес волнующую весть:

— На путях эшелон с эвакуированными из Ленинграда!

Вагон, где ехала труппа, мгновенно опустел. Все бросились к эшелону. Каждый надеялся найти кого-нибудь из знакомых или хотя бы расспросить о судьбе своего дома.

Земляки потрясли актеров: перед ними были люди-тени, лица которых отливали безжизненной синевой. Они неохотно отвечали на вопросы.

Знакомых никто не нашёл. Зато узнали о смерти многих известных людей, о том, что в стенах Пушкинского театра играет оперетта. В вагон вернулись подавленными, друг с другом почти не разговаривали.

Когда прибыли в Горек, там уже было тепло и солнечно. Помещение театра оказалось небольшим и очень уютным. Местная труппа временно перебралась в рабочий Дом культуры на окраине города. Площадь вокруг театра обступали зазеленевшие каштаны.

Расселились в маленьких чистых домиках с садами и огородами, говорили: «Живём, как на даче».

И опять был переполнен театр, и опять к прячущемуся от наседающих зрителей администратору приходили командиры и просили сделать для них исключение, так как они завтра отправляются на фронт.

Ждали лета. Ждали новых счастливых побед.

5

Ребриков не был ни убит, ни даже тяжело ранен. Позже он вспоминал, как очнулся в какой-то жарко натопленной землянке. Он был прикрыт полушубком. Над ним склонился Сергеенко.

— Ничего, товарищ лейтенант, — успокоительно поднимал он руку. — Всё ничего.

— Где мы?

— Тупичи, вот де. Це было паше, потом немцив, теперь опять наше.

— Значит, взяли?

— Взяли. Вы трошки спокойненько…

— А что у меня?

— Ничого. Ногу малость повредило. Ничего… Кость не захватило. — И, как бы виновато, добавил: — А я, старый, все целый, скажи какое дело…

— Надолго я, Сергеенко?

— Месяца на два, балакают. Сейчас вас отвозить будут. Оце я вам трофей припас, у немца в окопах нашли. — И он показал две кругленькие коробочки. — Щиколатки.

Ребриков улыбнулся.

— Не богато, конечно, — продолжал Сергеенко, — а все же зараз трофей!

И еще помнилось, как прощался с ним связной, когда выносили носилки. Вытер слезу и сказал всего два слова:

— Эх, лейтенант, лейтенант…

После медсанбата Ребриков попал в госпиталь, прибывший из тыла и развернувшийся в городке прифронтовой полосы.

Это был один из тех небольших городов южной России, судьба которых оказалась счастливее западных собратьев, ибо их миновал ужас немецкого нашествия.

В госпитале Ребриков проскучал два месяца.

В эти весенние дни Ребриков многое передумал и прочитал все, что можно было отыскать в госпитальной библиотечке. Впервые в эти дни он целиком прочел «Войну и мир» и поразился: как близка эта книга тому, что происходило теперь. Было странно, что далекие герои её получались похожими на знакомых по училищу и полку.

Газеты в госпиталь приходили с опозданием. Ребриков узнавал новости почти недельной давности. Писали о деморализации в гитлеровских армиях, о значении предстоящих боёв. Больше всего он боялся, что вернётся в часть, когда уже будет поздно.

Иногда Ребриков думал о том, почему тогда у Тупичей немцы разгадали план атаки, который он считал таким хитрым?.. Как они могли догадаться? Предательство?! Чепуха! Его план не знал никто до утра.

И вдруг однажды, когда он, задумавшись, сидел на скамейке в госпитальном саду, ему отчетливо припомнились слова капитана Сытника: «Учтите — орешек твёрдый. Тупичи уже два раза пытались брать».

Так вот в чем было дело! Он, значит, повторял уже чей-то неудавшийся план, а думал, что действует очень хитро и неожиданно. Они рванулись именно туда, откуда их ждали немцы. И успеха они добились лишь тогда, когда сумели по-настоящему провести врага, делая вид, что по-прежнему бьются здесь, а на самом деле перенеся удар в слабое место немецкой обороны. Да и там бы им одним ничего не сделать, не ударь рядом соседние роты…

«Ах ты чёрт!» В волнении Ребриков даже поднялся со скамейки. Так ведь это же план не его, а Сытника или командира полка. Это они послали его роту туда лишь затем, чтобы отвлечь внимание немцев. Там только демонстрировали наступление. Да, но почему комбат об этом не сказал ему? Не верил? Нет. Конечно же он щадил самолюбие молодого командира, который должен был устраивать спектакль вместо того, чтобы наступать самому… А может быть, командир полка думал, что, узнав свою задачу, они не станут биться так рьяно? Хитрая же это штука — война!

Ребриков больше не мог сидеть на месте и, уже совсем не хромая, зашагал по саду. По пути он расшвыривал палкой прошлогодние листья. Он опять направился к начальнику отделения. Тот сидел в своей маленькой, отгороженной белой крашеной фанерой комнатке и что-то писал. Ребриков вошел без разрешения. Остановился против стола и так же, как уже не впервые, умоляющим тоном произнес:

— Товарищ военврач, скоро вы меня выпишете? Я же совершенно здоров и только зря уничтожаю паёк.

Начальник отделения снял очки, поглядел на не очень-то франтоватого в госпитальном халате Володьку и, улыбнувшись, сказал:

— А-а, лейтенант Ребриков? — Он снова нацепил очки и опять посмотрел что-то в бумагах. — Завтра назначены на выписку. Довольны?

— Да, да, да! — почти прокричал Ребриков. Он, кажется, был готов обнять и расцеловать этого толстенького медицинского майора. — Спасибо!

Он бросился к себе в палату. Сообщил новость соседям по койке. Но на месте сидеть не мог. Взял книгу и немедленно